Эдик Дерюгин. Февраль 1941 — май 1945.

1 января 1942 года мама Эдика и Толи пришла с фабрики под утро. Она страшно хрипела и в 10 часов умерла. С тех пор Эдик никогда не встречает Новый год… Девятилетний Эдик оставался с маленьким братиком Толиком и с мертвой мамой шесть дней.

Никакой еды не было, печку-буржуйку топить было нечем, да и некому. Братья молча лежали, не в силах пошевелиться. Эдик смутно понимал, что умирает, и Толя тоже умрет, но не было сил очнуться и подумать, что нужно сделать, чтобы как-то задержать уходящую жизнь… Надо позвать на помощь, но в квартире никого не было.

На седьмой день Эдик в полусне с трудом сполз с кровати и ползком добрался до двери. Переполз через улицу, к фабрике, где работала мама. Директор фабрики узнал мальчика и понял, что его мама умерла. Обратно Эдика отнесли на руках. К мальчикам прикрепили работницу фабрики, она каждый день приносила им по чашке жидкого супа. И это была единственная еда, так как управдом отобрал хлебные и все другие продовольственные карточки. Сказал, что так надо для определения мальчиков в детский дом. Это было неправдой, более того, это было преступлением. Осиротевших детей отводили в детский приемник независимо от того, сохранились ли карточки. И делали это сразу или на следующий день, а Эдик и Толя попали в детский дом лишь в конце января. Мальчики не погибли каким-то чудом. Истощенные братья мучились голодным поносом, пришлось отвезти их в больницу с подозрением на дизентерию. Толя умер, и Эдик совсем осиротел.

Стройный мальчик с темно-каштановыми, с легкой рыжинкой волосами и причудливым «иностранным» носом был нашим ровесником, но его развитие ценилось двумя классами выше, он был вундеркиндом. Это было обременительно, так как от него всегда ожидали чего-то необыкновенного. А он был всего лишь обыкновенным вундеркиндом и ничего еще не изобрел и не открыл и был голоден так же, как и мы. Дети укоризненно смотрели на Эдика, и он смущенно улыбался.

Эдик был идеально правильным человеком. Его достоинства были неоспоримы, и мы молчаливо признали его нашим старостой, а воспитатели обрели надежного помощника. Наш бессменный староста был обременен недетскими заботами и тревогами. Со временем его лицо приобрело устойчивое выражение суровости военного времени. Улыбался он редко и робко, как бы стесняясь, что улыбка смывала его взрослость и смягчала резкие черты лица. Всем становилось ясно: он ребенок, вынужденный играть во взрослого ментора.

Помогая взрослым, наш староста стойко защищал наши интересы и был заботливой нянькой для малышей. Получив чистую одежду, Эдик придирчиво проверял, соответствуют ли ее размеры растущим рукам, ногам и попкам. И потом возмущенно объяснял недогадливой кастелянше, что Лиза и Верочка Галеевы («галушки») выросли и не могут носить тесные штанишки, так как у девочек все это — такое нежное. Ему верили, хотя и не понимали, откуда он понабрался таких сведений. Никто и подумать не мог, что девочки без всякого стеснения делятся своими заботами с понятливым и добрым Вундеркиндом, вполне доверяя ему все свои проблемы, которые можно доверять только маме, но мамы не было, и Эдику приходилось как-то заменять ее.

Всеобщая любовь не побуждала Эдика к откровенности. Наш ментор был скрытен и насторожен. И только раз, разнежившись в нашем обществе, он изменил своей утомительной привычке и поведал свою тайну: его отец был немцем по фамилии Лернер, и поэтому мама вынуждена была дать Эдику свое отчество и фамилию и, когда он вырастет, его будут называть Эдуардом Валентиновичем. После такого доверия мы с Риточкой навсегда приняли неожиданного немца в «братики». Быть немцем даже наполовину было опасно, и мы свято хранили нашу «семейную» тайну до тех пор, пока не изменилось время, и наш «братик» сам не перестал скрывать немецкое свое происхождение.

Таня Уткина. Февраль 1942 — осень 1942.

Крайне истощенная восьмилетняя девочка со старчески изможденным личиком тяжело страдала от голодного поноса. Болезнь так измучила ее, что она превратилась в живые мощи. Глаза глубоко ввалились в ямы огромных глазниц, нос заострился, пересохшие губы кривились в немом страдании. Руки и ноги превратились в тоненькие «макаронины», суставы казались непомерно огромными и тяжелыми для плоского, высохшего тела. Кости натягивали кожу так сильно, что казалось, будто она вот-вот порвется.

Таня жадно проглатывала свое усиленное питание, но оно не задерживалось в желудке и тут же проливалось на простынь. Несмотря на голодное время, Танечку неплохо кормили. В ее меню были душистые бульоны, яички всмятку и молоко, но все эти деликатесы (и где только их доставали?) не удерживались в организме угасающего дистрофика. Ей вводили глюкозу и что-то еще и сокрушались, что некуда было уколоть: вены спались, на попке зияли пролежни… Девочка таяла, как свечной огарочек, и казалось, что ее уже покрывают неземные тени. Сознание сохранялось, и никто не знал, хорошо это или плохо, так как наша Танечка понимала, что погибает, и не хотела умирать.

В детском доме не было детишек с таким ужасным истощением. Никто не думал, что она выживет, но самоотверженная воспитательница делала все, что могла, чтобы облегчить ее страдания и поддержать робкий огонек надежды. Она обмывала девочку и помногу раз в день меняла белье, дежурила у ее кроватки по ночам, бережно брала ее на руки и носила по комнате, слегка покачивая, как малое дитя. Девочка успокаивалась и дремала, просыпаясь всякий раз, как ее опускали на кровать, и жалобно просила покачать еще и еще. Бедная воспитательница еле держалась на ногах от усталости, но, сменив перепачканную рубашку девочки, покорно брала Танечку на руки и тихо укачивала ее. Каждое утро она пристально смотрела на свою подопечную и бодрым голосом объявляла, что сегодня она выглядит лучше, чем вчера. И Танечка верила ей. Ей так хотелось верить. Они мечтали, что девочка встанет на ноги и выйдет на улицу погреться на солнышке.

Девочка часто спрашивала, не умрет ли она, и все мы дружно уверяли, что она обязательно поправится и снова сможет бегать и прыгать, хотя сами не верили в чудесное исцеление. А Танечка верила нам и робко улыбалась. Она не переставала беспокоиться о младшей сестричке, Сонечке, которая попала в детский дом грудничком, откуда ее быстро переправили на Большую землю. Вскоре кто-то удочерил малышку.

Создавалось впечатление, что тревога за Сонечку не позволяет нашей Тане покориться смерти. Наверно, так оно и было. И случилось невероятное: смерть испугалась Танечкиной воли и отступила. Понос внезапно прекратился, пролежни стали заживать и мало-помалу затянулись, и девочка начала поправляться. Потребовалось немало времени, чтобы она встала с кровати и смогла сделать несколько коротких шагов, но она встала и пошла. Все взрослые и дети собрались посмотреть на это чудо. Танечка улыбалась и уже шутила: «Не все сразу, не все сразу, подходите по очереди». Все это было непостижимо и утешительно. Каждый дистрофик подумал, что уж если Таня Уткина смогла выжить, то он-то непременно доживет до Победы, и в том, что некоторым из нас это удалось, есть ее заслуга.

В конце войны за Таней приехала женщина, удочерившая Сонечку, и взяла нашу подружку к себе. Мы ликовали, что Танечка обрела семью. Но что-то не сложилось в этой семье. Мальчик Лива, названный братик Сони, бурно ревновал сестер, и нашей подружке пришлось вернуться в детский дом. Она так решила сама, убедившись, что Сонечке хорошо в новой семье. Танина гордость не выдержала, и она рассталась с ними, не жалуясь на судьбу.

Вода в ладошках. Лето 1942.

Настоящим праздником для нас была баня. Впервые за долгие месяцы блокады нас повели в баню. Это было в июне или в июле сорок второго года. И хотя путь от 12 до 8 линии Васильевского острова показался долгим и утомительным, приподнятое настроение не покидало нас. Мы не мылись почти полгода и истосковались по радости чистого тела и банной истоме. Изуродованные голодом тела, страшно большие локти и колени, стриженые наголо огромные головы. Полчища насекомых кишели в тазу увы, это были вши.

Мылись молча, старательно, до капельки используя теплую воду двух неполных тазиков, которые полагались каждому из нас. Воспитатели торопили нас в ожидании прекращения подачи воды или воздушной тревоги. Но все обошлось благополучно, и только мне не повезло. Выходя из моечного зала, я поскользнулась и упала в какую-то грязь. Грязь прилипла к руке и к бедру, и я в ужасе застыла. Воспитательница пыталась урезонить меня. Срываясь на крик, она протягивала полотенце и настойчиво приказывала вытираться. Но как? Я так мечтала отмыться от блокадной зимы и не пришлось. Было обидно до слез. Я понимала, что свой лимит воды я использовала, но молча молила дать хоть немножечко водички. Наконец, она сжалилась и повела меня обратно.

Наша группа закончила мыться, пришла другая группа девочек, незнакомых. Подача воды кончалась. Из крана сочилась тоненькая струйка. Все с удивлением смотрели на меня и молчали. В двух словах воспитательница объяснила, в чем дело, и попросила смыть грязь.

Она подвела меня к девочке, мывшейся на крайней скамейке, и незнакомая девочка набрала из своего тазика воды в сложенные лодочкой ладошки и вылила ее на мое плечо. Я шла от одной девочки к другой, получая воду из ладошек, испытывая щемящее чувство благодарности. На помощь спешила какая-то кроха, неся в ладошках драгоценную воду. Вода вытекала из ее рук, но малышка тоже пыталась помочь и усиленно терла мое колено влажной ладошкой.

Так или иначе, но я снова стала чистой, получив по пригоршне воды от каждой девочки. От радости я даже засмеялась. И вдруг засмеялись все девочки. Малышка зашлепала в тазике ладонями, расплескивая драгоценную воду. И для нас это был первый «салют», салют надежды на возрождение нормальной жизни, в которой баня перестанет быть событием и превратится в заурядную обыденность. Домой, то есть в детский дом, я возвращалась вместе с новыми подругами, испытывая нежные чувства ко всем сразу и смутно догадываясь, что получила необыкновенный урок доброты. Завыла сирена, оповещая о новой воздушной тревоге, но чувство благодарной нежности не исчезло.