Я учился в специальной артиллерийской школе №6, Ленинградской. Сейчас она называется кадетский корпус.

Когда война началась, мне было 16 лет. Мы как раз закончили 8 класс. Сдали экзамены и нас вывезли в артиллерийское училище №2, в лагеря училища, в Лугу. Жили в палатках, палатки рядами стояли, лагерь военный был. И одна палатка стояла для дежурного по лагерю. И в ней стоял радиоприемник. И ребята дежурные крутили ручки приемника, конечно, ловили джаз в основном. Тогда модно было джаз слушать. И где-то в половине пятого, может в пять, вдруг, они поймали англичан. А мы в школе учили английский и немецкий. Поэтому ребята более-менее понимали что-то. И они услышали, как англичане передавали, что немцы бомбят Советский Союз. Ну и конечно, сразу же побежали, мы уже через 15 — 20 минут все оделись, волновались. Началась война. Уже все знали.

А в 12 часов этого же дня приехал начальник нашей школы, построили нас, и уже официально объявили, что выступал Молотов и объявил, что началась война.

Страшно не было. Мы еще все не понимали, что это такое. Нас еще на тот момент не бомбили. Но мы были военные, сразу же были готовы.
Примерно через 5 дней нас вернули в Ленинград, в нашу школу. Школа находилась на Васильевском острове, на 14-й линии.

Ребята у нас сразу же пошли в военкоматы. Нас — 16-летних — сразу завернули, сказали, нет, подождите, будет 17 лет, мы вас пригласим.
В школе мы организовали отряд противовоздушной обороны. И началась наша служба в школе. Мы дежурили на крышах свой школы и соседних зданий. Когда зима началась, помогали людям на нашей улице: воду приносили с Невы, водопровод замерз. Зима была очень холодная, доходило до -42 градусов. Ходили патрулями: по Большому проспекту Васильевского острова от 1-й линии до Дворца культуры и по Среднему проспекту обратно. Бывали случаи, вылавливали ракетчиков. Нас трое ребят было и с нами один офицер морской или с зенитной батареи, вчетвером ходили. Были случаи, что вылавливали этих ракетчиков, были случаи и со стрельбой, а у нас сабли только и только у офицера был пистолет. И все-таки умудрялись вылавливать.

Забот было много очень.

А потом, уже зимой, мальчики стали умирать. 125 грамм хлеба нам и миска баланды. Стали, конечно, постепенно худеть и худеть, начали умирать. И было дано распоряжение наших ленинградских партийных органов и руководителей города, вывезти все спецшколы.

В феврале нас вывезли из Ленинграда, и через Ладожское озеро на грузовых автомобилях привезли на другой берег. Там погрузили в вагоны и отправили поездом до ближайшего города. Мы уже лежали совсем, плохие были, не могли ходить совсем. Там нас выгрузили и уже на санках привезли в госпитали. Начали лечить.

— А когда призвали служить?

— Приехали в артиллерийское училище в Ирбите. Я учился хорошо, на «пятерки» и сдал все экзамены на «отлично». Мне присвоили звание лейтенанта артиллерии. И отправили на фронт. Я прибыл как раз на Курскую битву. Но не с самого начала, а уже первая фаза этой битвы прошла. А я попал, когда мы наступали на Орел.

Вот Орел я освобождал уже. Пушки у нас были 122 мм гаубицы. Я был командиром взвода. Взвод у меня был очень интернациональный. Все жили дружно.

Служба шла нормально, вел огонь артиллерийский, в боях участвовал. Ну и под обстрел немцев попадали. Иногда на нас немецкие бомбардировщики сбрасывали бомбы. Чаще обходилось, может быть, пару раненых было. Мы всегда очень много копали. Копали окопы для пушек, орудий и для себя. В первую очередь копали окоп для орудия. Как только заканчивали, сразу начинали копать ровики, копать для себя. Это в длину см 180 — 190, в глубину сантиметров 90, каждый себе копал. Вниз набросаешь веток от деревьев, какие поблизости, сена, травы, и на ночь половинку шинели на траву, а другой половинкой укрывались и спали. И даже попадая под обстрел в этих ровиках, мы не несли особо потери. Убитых не было, а раненые — очень редко.

Артиллерийским огнем все время сопровождали нашу пехоту и танковые части. Командир батареи у нас был очень умный мужик, настоящий офицер: бравый, стройный, вежливый, интеллигентный, но очень грамотный. Поэтому наша батарея всегда на хорошем счету была. Стреляли мы очень точно.

Мы перешли западную границу и нас перебросили севернее. И мы с боями вошли в Белоруссию. И начали бой за город Городок, это недалеко от нашей границы. Я тогда уже был начальником разведки дивизиона. Это три батареи. Вот, пользовались моими разведданными и стреляли по тем целям, которые мы определяли. Это мне было 18 лет.

Потом мы двинулись с боями под Витебск. Там меня ранило в правую ногу, разбило большую берцовую кость, и я попал в госпиталь. Вылечился, и снова на фронт. Здесь уже я попал в кадры, меня направили в пушечную батарею. В основном бои вели прямой наводкой. А это значит, что все время на передовой вместе с пехотой. И целились прямо, идут на нас, мы прямой наводкой стреляли из пушек.

Итак, прошли Белоруссию, и в конце меня снова ранило в грудь в одном из боев. Правую сторону груди, руки и в голову. Вот еще, наверное, след есть, — показывает Юрий Александрович на свою щеку. — Я стоял в окопе, а взрыв был прямо рядом со мной.

А перед этим зимой захожу в блиндажик теплый и впервые услышал песню «Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза». Это солдаты все пели, и гармошка у нас на батарее была.

После второго ранения меня отправили в еще более серьезную часть — это гвардейская истребительная противотанковая бригада. В ней было 5 полков. В каждом полку по 5 батарей. Там все время были бои прямой наводкой. Все время впереди, вместе с пехотой. Иной раз и вперед пехоты.

Там однажды на Земландском полуострове, где шли уже последние бои, в Восточной Пруссии это было,

к нам вдруг прибежал один офицер-танкист и попросил защитить их танки Т-34, они засели в овраге, у них кончилось горючее и боеприпасы, они ничего не могут сделать. А напротив, на них надвигается самоходная пушка «Фердинанд». Эта пушка имеет очень мощный снаряд и с первого же выстрела поражает танк наповал. Мы согласились помочь, развернули орудия. Уже «Фердинанд» подошел, мы с двух краев. А он имел очень мощную броню, снаряды рикошетят. И он тоже стал по нам стрелять и поразил 2-е орудие, одного убило и нескольких ранило. По мне он тоже выпустил несколько снарядов. Я был контужен. И три человека у меня были ранены. Но мы успели в него тоже выпустить 5 или 6 снарядов, и он начал пятиться и задымил. Мы в бешеном темпе заряжали пушку и не оглядываясь нажимали на гашетку. Выстрел за выстрелом. Жестокий был бой.

За этого «Фердинанда» я получил медаль «За отвагу».

Ну а потом кончилась война! — с широкой улыбкой начал рассказывать Юрий Александрович. — А как мы узнали? Мы уже спать улеглись. Из боев вышли, взяли Пиллау уже, в Кёнигсберге мы воевали. Там большие очень бои были. За эти бои я получил «За отвагу». Ночевали уже в немецких домиках. И ночью прибежал в нашу комнату и закричал: «Ребята! Победа! Только что по телефону сообщили». Мы выскочили, кругом уже стреляют ракеты, артиллеристы-зенитчики светящимися снарядами, и мы тоже. Я выхватил пистолет и давай вверх стрелять. Всю обойму расстрелял от радости. Откуда-то из Прибалтики нам привезли бочку пива, нам выдали тройную норму гвардейских 100 грамм, и мы праздновали там. Праздник был очень хороший! Постреляли зажигательными снарядами и ракетами, наверное, тысячи выпустили. Был большущий праздник.

И на этом война для меня закончилась. После этого служба была уже гражданская. Я стоял в Бресте прямо в самой крепости прямо в тех же казармах. А потом пришла демобилизация. И в 1946 году я был демобилизован.

Мы учились в артиллерийской школе, поэтому к страху военному нас начинали приучать. А вот самым больным, самым запомнившимся — это была гибель командира пехотного полка, когда мы перешли границу с Белоруссией, окружили Городок и добивали немцев. В одном из переходов он шел по тропинке и сделал почему-то шаг вправо и зацепился за прыгающую мину. Она подпрыгнула и взорвалась прямо напротив его лица. И конечно, его убило, превратив просто в кровавое месиво. Это была такая боль для меня, я к нему уже относился как к отцу. А это произошло прямо на моих глазах, я тогда не выдержал и плакал.

Было жутковато еще, когда видел, как немцы расправлялись с людьми и оставляли нам трупы.
Радость, конечно, тоже была. Радовались победам. Вот у нас были гвардейские 100 грамм и трофеи немецкие.

Все это время рядом с Юрием Александровичем сидела Зоя Константиновна. Очень молодая и красивая. Она слушала заново, наверняка, много раз рассказанные истории, но также поднимала голову, на супруга, чувствуя малейшие колебания его голоса. Но подошла и ее очередь.

- Я закончила только 7-й класс. Мне было 15 лет. 19 июня 1941 года у нас был выпускной вечер, а 22-го в 8 часов утра у меня отчим получил повестку. Сразу забрали моего дядю, второго дядю и отчима. Повестки вручили, и они ушли на фронт. Т.е. еще не было официального оповещения, а повестки уже были. Так мы и узнали, что началась война.

Страшно не было, мы просто не знали, что это такое. Что такое война мы не знали.
Когда первая тревога военная была, вот тогда было страшно. И в тот же день нас собрали всех женщин дежурить с противогазами.

А 8-го сентября началась бомбежка в Ленинграде.

Нас отправили учиться в ремесленное училище для того, чтобы мы получали рабочие карточки. И стояли мы на токарных станках, оттачивали снаряды: мины из чугуна и артиллерийские снаряды, они такие большие — 32 кг один снаряд. Норма была 100 снарядов в смену. А смена была 12 часов. Справлялись. Завод далеко был от дома. Домой иногда не ходили, а спали прямо под станком. Потому что на смену идти, а домой просто не дойдешь.

Еще отряды ПВО были. Дежурили мы в госпиталях. Если домой придешь, то ночью дежурили в госпиталях. Спать и отдыхать было некогда, все время работали.

Мы дважды пытались эвакуироваться. Один раз нас начальники ремесленного училища собрали, сухие пайки дали, документы наши и всей нашей группой мы поехали. Довезли нас до Ладожского озера. Это был декабрь месяц 1941 года. А там все наши начальники с пайками, документами на отдельной машине куда-то исчезли. И мы вернулись снова домой пешком.

Потом в 1942 году мы пытались с мамой эвакуироваться. Боялись, что продлится голод и предлагали всех детей вывезти. Это был август месяц. Мы доехали до Ладожского озера. Все приехавшие погрузили все свои вещи на баржу и пошла эта баржа. И ее тут же разбомбили. Ну и мы вернулись снова. И так вот и остались тут, я никуда не уехала. Все время работала в тылу в блокадном Ленинграде.

— Первое, что вспоминается о войне? Блокада. Больше ничего. Самое страшное в блокаду было то, что умирали люди в полном сознании от голода. На всю жизнь запомнилось. Из моего класса мальчик был: мать умерла, сестренка умерла, он один остался. И лежит и кричит: «Зоя, я же умираю. Ты понимаешь, я умираю?! Дай мне что-нибудь в рот». А у меня ничего нет. И он тут же умер.

Вот это самое страшное, когда умирают люди на глазах, — с трудом сдерживала слезы Зоя Константиновна.
Мы все поддерживали друг друга. Мы все верили в то, что война когда-то закончится, и мы победим. Мы одержимые были. Все, что могли делали. Радовало, что живем. Также радовались, когда затишье, когда нет бомбежек. Также, как обычно, смеялись, ходили в госпиталь и там песни пели и танцевали.

Как точно узнала о Победе, не помню уже. Помню, как рядом на заводе все вышли на улицу, пели, плясали, радовались. Потом еще мы поехали на вокзал встречать фронтовиков. Кто-то из госпиталя возвращался, кто-то с фронта. Тоже радость была большая.

— Самая важная для меня медаль — «За оборону Ленинграда».

— Ну вот я хочу сказать, что для нас с Зоей Константиновной война не скоро закончилась. Потому что мы оба работали еще в мелиоративных станциях. Разминировали поля, траншеи ликвидировали. — Вступил в разговор Юрий Александрович.

Работали в мелиорации оба, там и познакомились. Я стал за ней ухаживать. Она в бухгалтерии работала, а я прорабом был. Это было где-то весной 1950 года. Провожал ее до дома.

Однажды прощаемся мы вечером уже у подъезда ее, и я ей на прощенье пою романс «Мне грустно, мой милый друг, С тобой расставаться вдруг, И руку в руке сжимать И доброй ночи желать», — Зоя Константиновна в этот момент с улыбкой смотрела на мужа, иногда опуская глаза в пол и вытирая мокрые щеки. — Вот такой романс ей пел, ну и поразил ее. Она влюбилась в меня. — Да, так и было — смеется она, — Вот такие дела. И через две — три недели, мы долго не канителились, я ей сделал предложение, и мы поженились.

— А поженились, подали заявление, никому ничего не сказали. Пришли регистрироваться. Я хотела на своей фамилии остаться, а он на своей. А туда, когда зашли, он говорит, нет. Дак я как рассердилась на него, что я стала Ермошиной. Мне так не нравилась его фамилия. Ну ничего, теперь вот 65-й год вместе.

— Ну я ей объяснил, что Ермошин — это родня Ермака. — тут Зоя Константиновна от души рассмеялась, пока Юрий Александрович продолжал рассказ о фамилии. — Потому что Ермак это прозвище получил от своих собутыльников-воинов. А отец его был Ермошин.

— Потом он закончил курсы МВД и отправили его в Кыштым. — продолжила Зоя Константиновна о супруге. — Писал мне письма, что там такие проспекты и все, как в Ленинграде. Я поверила. Через 2 месяца собрала вещи, купила «Радиолу», два месяца за ней стояла в очереди, и поехала. Приехала, а там… тайга сплошная, только топоры слышно. На тракторе привез. А дочке Нине было 6 лет.

— А потом построили город Снежинск. Я даже был депутатом городского совета. Участвовал в ликвидации взрыва на атомной станции. Могильники громадные копали. Вот там страшно было.

Потом был Казахстан. «Кузькина мать» — та самая ракета, которую хотел показать наш тогдашний президент.
А потом мы переехали в Сосновый Бор. Здесь была маленькая деревушка. Жили в общежитии в одной комнате с мужчинами. Одеялами перегородились и так жили. Строили город. В свободное время рисовал часто, стихи писал. В Питер ездили. Тогда очень активно работал совет ветеранов, и мы ездили везде. Рисовал, у меня даже три картины купили.

Это была очень милая и дружная семья, в соседних комнатах бегали правнуки, дом был полон народа и уюта. И центром, конечно же, была эта героическая пара, сохранившая свою молодость, красоту и историю, ставшая гордостью семьи.