— Я люблю молоденьких, я сама с ними молодею! — сказала Нина Александровна Федосеева, как только мы зашли в квартиру. Она была очень красива и молода, в бусиках, с маникюром, которым она похвасталась за чаем. «Смотрите, как меня дети балуют». Да-да, она настойчиво и даже обидчиво усадила сперва пить чай со всякими вкусностями. И ее уговорам, улыбке и светлой-светлой искренней радости невозможно было сопротивляться.

— Мне было 20 лет. Я работала уже в городе Калинине. Я бежала на почту в обеденный перерыв, солнышко было, радостно. И слышу страшные вести, по радио объявили о начале войны. Со второго дня началась для меня война. Но когда я пришла по повестке, мне говорят: «Вас у нас в списке нет, поезжайте домой. Ждите нового вызова». Я говорю, что я не поеду. Потому что уже были слезы и знала, что уже медицинские работники очень нужны.

Нина Александровна закончила семилетку и фельдшерско-акушерскую школу. Она очень хотела идти на фронт, и семья, мама, хоть и очень боялась, но отпустили дочь. 23 июня 1941 года Нина Александровна явилась в военкомат. По распределению ее отправили военным фельдшером в только-только открывшийся в Калинине госпиталь 1144.

— И там были первые раненые. Было очень тяжело первые дни. До 13 октября служила в госпитале, тут присягу принимала. Я хорошо помню этот день, когда мы давали клятву верности Родине. Помню, как ночью 13 октября начальник госпиталя, мы в госпитале и ночевали, потому что раненые поступали и ночью и днем, выстроил нас и говорит, вольнонаемные могут быть свободны, вольнообязанные следуют за мной. Нас погрузили в машины и в Москву. Из Москвы в Свердловск, из Свердловска в Первоуральск, из Первоуральска в Кирс. Там формировалась отдельная 61 морская бригада. Я получила назначение в саперную роту.

Вот сейчас вспоминаю, когда я прибыла в саперную роту, докладываю, фельдшер такая-то явилась, а он говорит мне: «Во-первых, не являются, а прибывают, а во-вторых, к пустой голове руку не прикладывают». Я растерялась, конечно, у меня на голове не было ни пилотки, ничего. А начальник штаба Ресин говорит, ничего, дочка, не теряйся, лишь бы на фронте не растерялась. Вот так началась служба.

А с 1-го на 2-ое января уже 1942 года мы прибыли на фронт. Карельский фронт. Я была фельдшер в саперной роте. Обмундированием сначала были ботинки с обмотками, потом кирзовые сапоги не по размеру. В начале шалаши и печурки железные. Днем топили эти печурки, ночью было нельзя, маскировка. Около этой печурки жались, то тут шуба у кого-то прогорела, то здесь у кого-то. Можно было только портянки посушить у печурки, да шубу снять.

Нина Александровна вспоминала так много случаев, будто она смотрела свозь нас, сквозь камеру и сквозь время, крутя кольцо калейдоскопа. И картинки то вспыхивали, то менялись, то заставляли ее аккуратными руками вытирать слезы, то сжиматься в комок. Но остановиться она уже не могла.

— Однажды мне передают, что в разбитом поселке на 9-ом километре оставлены раненые. Ну я пошла. Дома были разбиты. У меня была санитарная сумка, фляжка с водой, две гранаты. Один дом открыла, никого. Другой открыла, никого. В третьем на меня такой крик «сестра-сестра», зловонный запах, и у меня такое чувство «бежать». А потом думаю, куда бежать, зачем я здесь. Вошла, кого перебинтовала, кого напоила. Побежала в хозвзвод, с повозкой приехали, всех раненых погрузили и отправили в медсанроту.

Прошли годы, была встреча в Москве. Встает один и говорит, интересно жива ли та хрупкая девочка, которая так по-матерински о раненых заботилась. Мне было очень приятно!

Конечно, пройдя все годы военные, я не скажу, что был такой страх. Не было больше такого страха, какой был в первый день.
Саперы что делают: минируют, разминируют, конечно, я с ними. На своей мине противопехотной стояла, не взорвалась. Не знаю, что меня спасло. Или потому что сапоги были большого размера, чека не выскочила. Когда минирование закончилось, меня попросили сходить в штаб, позвать, чтобы минное поле приняли, сходила. Иду первая. Мысленно просчитала первый, второй, третий ряд, пятый. И пошла, слышу скрежет, мне показалось, что это камень о камень подо мхом. А это оказалась… Противопехотные мины – это ящичек и взрыватель, когда на мину наступаешь, она закрывается, чека взлетает, и взрыв получается. Мое счастье, я увидела плохо замаскированные мины, где снег лежал, где нет. Я поняла, кричу: «Стой! Минное поле!». Ногу потихонечку убрала.

Да за всю войну было столько случаев, чтобы меня разорвало, а я вот с вами сижу разговариваю.

Помню, как разведчики пришли, языка привели, в штаб сдали, стоят. Я иду пополнить санитарную сумку, поговорила с ними, пошла дальше. Метров сто пятьдесят прошла, даже меньше, и артиллерийский обстрел, прямое дальнобойное попадание в эту группу. Прибегаю, кто мертвый, у одного нога болтается на мясе, пришлось садовым ножом резать. Жгут наложила, ногу пришлось отнять. — Еле сдерживая себя, вытирая слезы, с большими паузами, говорила Нина Александровна. — Вот такие были случаи.

Девять месяцев я была в саперной роте. В сентябре месяце, нас, девчонок, с переднего края взяли в медсанроту, здесь уже жизнь стала полегче.

Карельский фронт, надо сказать, был поспокойнее. Но температуры суровые. Первое время, когда пришли на фронт, походных кухонь не было, термосов не было. В котле сварят суп-горох или кашу пшенку. В деревянную бочку перельют, пока довезут, она льдом покроется. А потом появились и маскхалаты у всех и термоса. Потом весной болота местами не проходимые. И прежде чем тащить оружие, шли саперы, гать прокладывали. Рубили деревья, делали настил. Саперы всегда впереди: и оборону строят и разминируют.

Однажды застряли в болте наши танки. Чтобы враг себе не утащил, в нейтральной полосе вырыли землянку. И в ней дежурили сапер, танкист, связист. К ним можно было только ночью приползти, пищу принести. Я проводила акрихинизацию, и вот чтобы точно знать, что мой сапер Акрихин принял, сама поползла, когда им пищу несли. А когда тащили танки, многих наших убило. Помню, трупы там лежали. Пули свистели мимо без конца, и ни одна вот не попала.

Помню еще такой случай. Что меня спасло. Восьмого марта нас, девчонок, пригласили на праздник. Технику безопасности как в мирное время нарушали, так и во время войны. Саперы вместо того, чтобы на месте заряжать мины, решили зарядить в землянке, потому что было очень холодно. Зарядили, положили на саночки, повезли. От содрогания чека выскочила, взрыв, и все отделение погибло. Если бы не праздник, я бы с ними шла. Вот опять что-то меня спасло.

А когда была в медсанроте. Я была в землянке младших сестер. Только дошла до своей землянки, взялась за ручку, и бомбежка. Самолет попадает в эту землянку младших сестер, откуда я только что ушла. Прибегаем туда. Девчонок ранило, а Шуре Михайловой руку оторвало. Она ушла из жизни на следующий день, спасти не могли.

Медики все возможное делали, чтобы спасти раненых. Они не только перевязывали и оперировали. Не хватало крови, кровь сдавали, бинтов не хватало, бинты стирали. Тяжелораненые, которые не транспортабельны были, оставались у нас в медсанроте, с ложечки их кормили, справки совинформбюро читали, письма писали. А когда в обороне стояли, из строп парашютных нитки вытаскивали, а из карт немецких, они были на батисте, стирали и платочки им обвязывали, раненым дарили, чтобы чем-то их порадовать. И более 72-х процентов медицинские работники вернули в строй.

Я хочу сказать о морских пехотинцах, они настолько были патриотами своей Родины! У кого были мягкие ранения, не хотели в тыл эвакуироваться, а находились в команде выздоравливающих, не хотели отстать от своей части.

День за днем, все время в напряжении. Знаете, сколько раненых поступало… Надо обмыть, накормить, портвейн был для согревания. Санитаров было двое, вот девчонки и таскали раненых. А иногда и получали нелестные слова: тяжелораненых в первую очередь оперировали, а тех, кто в мягкие ткани ранен, им же тоже больно. И приложат иногда. А ты должна принять, приласкать, понять, что так и должно быть.

Когда передислокация, нужно было разместить заново землянки, платки. Все девочками делали. А в палатках печки стоят. Спать иногда приходилось, когда еще землянки и палатки не выстроены, на носилках. Тяжелораненых госпитализировали в мешках. Им было тепло, конечно.

Еще хочу рассказать, когда я была в саперной роте, были мы немного в окружении, не было подвоза. Солдатам нечего было курить. Листья курили сухие.

Помню везла раненых, лошадка от истощения упала. Ездовые из-под снега траву вырывали, чтобы кормить лошадей. Но недолго мы были в окружении. Морозы были такие, что хлеб приходилось рубить топором.

Как-то разведка донесла, что белофинны идут на медсанбат, но была сопка Беленького, там дислоцировался наш лыжный батальон, и они напали. Туда хозвзвод вез продовольствие. И они напали на этот хозвзвод, всех там побили. А если бы…

Я не знаю, почему я жива осталась. Столько было моментов.

А потом в 1943 году частично офицерский состав отзывать стали на корабли. И у нас из нескольких бригад сформировалась 83-я стрелковая дивизия, 127-ой медсанбат. Так шли дни. В напряжении, в труде. Все народы тогда были вместе. В одном окопе, в одной землянке были все национальности, и никто не говорил, что это лицо не того цвета. У нас в медсанроте: Велико — грузинка, Шарыпов — таджик, Левитин — еврей, Коган — еврей, белоруска — Тоня Некогда, Леночка Кархун — карелка, русские — Нины, и все были вместе.

А в осажденном Ленинграде?! Подростки вставали к станкам!

Мир не должен забыть 900 страшных дней! — Ее голос, дрогнув, разразился громом боли и злости. — Это боль! Это вечная рана! Ленинградцев погибших, родных и друзей и седого теперь ветерана.

У меня здесь погибла тетя и вся ее семья. Муж у нее не был призван, у него была инвалидность. И сын Толик. Я на Пискаревское кладбище ходила до 82-х лет, а теперь вот хожу на наш мемориал.

Денежные довольствия кроме аттестата родителям сдавали в фонд обороны, на эскадрилье, на танковую колонну, займ. И когда я демобилизовались, у меня только было выходное пособие, плюс получила за медаль «За боевые заслуги», меня наградили в 42-ом в саперной роте, 5 рублей, а там накопилось за эти годы, и красную звездочку в 44-ом дали, там 15 рублей платили. Вот на все вместе взятое я могла купить в Ленинграде на среднем проспекте в комиссионном туфли. Сапоги сняла, надела туфли. А в шинели, ой, дочка вторая у меня уже появилась, все в шинели ходила. Потому что не на что было купить.

А день Победы, ой! В День Победы мы были на норвежской территории. Я слышу, был самодельный приемничек, и слышу: «9 мая считать Днем!». Я выскакиваю, бежит Нина Морозова: «Нина, Победа!». Обнимаемся, целуемся! Боже мой, какое счастье! Выкрасили простынь в красный стрептоцид, а потом никак не могли нам ее списать, — так задорно смеялась Нина Александровна. — Повесили над медсанбатом.

Вот говорят, война все спишет. Нет! Война не списывает. Я вышла замуж за бывшего штрафника Федосеева. Он попал в штрафной батальон. И говорят вот, что штрафников гнали под оружием. Нет, ничего этого не было. Он 22-го года рождения, командовал отдельным лыжным батальоном. Этот батальон все время почти в тылу врага. Возвращался как-то, интендант давал ему подписывать документы. Ну что он мальчишка молодой, ему было только 20 лет, подписывал. А потом растрата оказалась. Того расстреляли. И командира в штрафбат. Он там получил ранение пулевое сквозное в сустав. Смыл кровью свою вину. После опять командовал, получил орден Александра Невского и Красного знамени.

Познакомились мы в конце 1944 года. А 1 сентября 1945 после войны, он подал рапорт, и мы поехали в Никель расписываться. А у меня сапоги были в ремонте. Вера Толмачева дала мне сапоги свои. Расписали нас, выдали консервы американские, компот, тушенку. Приехали, чай попили. Меня отпустили к нему на три дня. А после войны к нему уехали, где он служил. Демобилизовалась я в апреле 1946 года. В июле 1946 появилась дочка.

Спрашивают в школах, была ли любовь на фронте, конечно была!
У меня сохранены все его письма до сих пор, какие он мне писал.

Вот я вспоминаю, как чуть дальше переднего края убитых собирали. «И никто не узнает, где могилка моя.» Свозили убитых в яму из-под снаряда. Отминируют наши саперы, я иду в другое отделение. Мне все говорят, что ты одна ходишь, языком попадешь. А я иду посмотреть, вот там лежат так и так… А вдруг они за мной побегут, если не посмотрю. Вот такие глупые мысли у девчонки тогда были.

— С этих лет в первую очередь вспоминается дружба народа, патриотизм, все кто был на фронте. Все верили в Победу, что враг будет разбит! — сидит скукожившись, кусая губы и глотая слезы.

Нина Александровна, казалось, не всегда слышала вопросы, ей хотелось рассказать что-то свое. Она торопилась, вытирала слезы. Но она не останавливалась. Что-то было настолько страшно говорить своими словами, что в какой-то момент она переходила на стихи. Их она знала огромное количество. Они помогали ей пережить свои эмоции, но ее красивые глаза не могли остановиться от слез. Она показывала нам фотографии парадов, встреч ветеранов, книгу, в которой о ней написано несколько слов, но зато «Знаменитые люди Петербурга. Биографический словарь». Она была очень обаятельна и красива. И мы оба не смогли сдержать вздоха восхищения, когда она вышла к нам в форме! Потом мы снова пили чай, но приятнее было ухаживать за ней на ее же кухне. Она демонстрировала нам кофты, которые вяжет и дарит ей дочь, хвасталась семьей. И все у нее хорошо!

— Я очень благодарна вниманию. На праздники приглашают! Я не засиживаюсь дома, это помогает жить!
— Как вы, девочками, это пережили?
— Трудно!
— А что самым тяжелым было?
— Есть хотелось.