Семнадцатого января 1943 года были полностью освобождены Великие Луки. Еще несколько дней понадобилось нашим войскам, чтобы отбросить на исходные позиции вражескую группировку, пытавшуюся деблокировать окруженный гарнизон. Так завершилась Великолукская операция.

Страшную картину представлял наш город после освобождения. Вот что писала о нем газета «Известия» от 29 января 1943 года: «Глубокое безмолвие царит на улицах и площадях. Розовая дымка ясного январского утра подернула страшную панораму разрушения. Всюду, куда ни кинешь взгляд, чернеют обгорелые остовы сооружений, подбитые танки, орудия, машины.

Чудесное новое здание в центре города разделило судьбу старинного Сергиевского монастыря, руины которого виднеются по ту сторону реки Ловать.

Развалины Дома Советов и гостиницы, развороченные внутренности четырехэтажного жилого дома, вдребезги разбитые здания Дома Красной Армии и театра, изуродованные остатки школ и детсадов… Кварталы деревянных жилых домов напоминают внезапно застывший сплав леса на бурной реке: сплошное нагромождение балок и бревен от рухнувших стен, провалившихся крыш.

Из строя выведено почти все городское хозяйство – жилой фонд, электростанция, бани, водоснабжение, больницы, школы.

Таким стал после 16-месячного варварского хозяйничанья немцев старинный русский город Великие Луки».

Согласно документам, в период Великолукской операции сдалось в плен 3944 немецких солдата и 83 офицера. О том, в каких условиях они находились и как с ними обращались, можно узнать из интересной книги известного советского писателя, в годы войны военного корреспондента газеты «Правда» Бориса Полевого «Сокрушение «Тайфуна». При штурме Великих Лук».

Сразу надо сказать, что это были не те военнопленные, которые принимали участие в восстановлении нашего разрушенного города во второй половине 1940-х годов (их лагеря были созданы в 1945 году и находились в крепости, на территории ПВРЗ, на Нелидовской улице, а также в деревнях Булынино и Мордовичи). Гитлеровцы, взятые в плен во время боев за Великие Луки, затем отправлялись вглубь страны. Например, известный всем начальник гарнизона полковник фон Засс, находился в офицерском лагере в Московской области.

«Группы пленных стали уже на улицах города обычными. Сбившись в беспорядочную толпу, согнувшись, втянув головы в плечи, засунув руки в рукава, оскальзываясь подкованными сапогами на отполированной метелью дороге, движутся они под конвоем двух-трех плотно одетых красноармейцев в валенках, стеганых штанах, в ушанках и полушубках.

Идем пешком на маленький пригородный полустанок, где в просторных дворах совхоза пленные ожидают отправки в наш тыл. Тут оборудована баня с дезкамерами и вошебойкой. А в доме служащих совхоза расположен госпиталь для обмороженных.

Комендант лагеря, капитан с саперными петлицами, немолодой уже человек, строевой командир, все еще никак не может смириться с этим своим новым положением. Оно ему не по душе. В детстве он жил среди немцев Поволжья. Хорошо знает язык. Кроме того, в анкете его значилось, что был он когда-то воспитателем в коммуне беспризорников под Харьковом. Той самой коммуне имени Дзержинского, которую организовал и вел знаменитый Антон Семенович Макаренко.

– Сам член Военного Совета генерал Леонов со мной разговаривал. «Немецкий язык знаете?» – «Знаю». – «Беспризорников с Макаренко воспитывали?» Что было ответить? Говорю: «Точно, воспитывал». – «Ну и быть Вам в лагере комендантом». Вот какой был разговор. Кому понравится. А я саперный инженер. Разве саперам сейчас мало работы. Видали, что они с городом сотворили? А тут возись с ними. Гаагскую конвенцию соблюдай. Мне Гаагскую конвенцию в Политуправлении армии сразу вручили. Дескать, изучай. Ну, изучил, конечно…

Человек капитан острый. Политически воспитанный. И неприязнь к порученному ему делу не мешает ему исполнять ее хорошо. Сразу же, попав в лагерь, замечаешь, что «герр комендант» пользуется уважением.

«Вот мы привыкли говорить: фриц, фриц… А ведь все они очень разные, – говорит нам «герр комендант» задумчиво. – Молодежь – это в большинстве своем или фанатики, или головорезы. Идешь мимо – тянутся, козыряют, каблуками щелкают. А чуть конвоир зазевался – драка. Я им умывальники за 30 километров на лошадях тащил. И что ж вы думаете? Вижу – не умываются. Почему? Забастовка? Нет. Никому неохота за водой идти, спорят, друг на друга сваливают, а колодец-то у нас далеко. Обтирают морды снегом и ходят как в белых масках… А вот постарше – те люди, с теми можно и по душам поговорить. У них и чувство товарищества, и солдатская честь. Стеклом, да побреются. Золой, да умоются. Возле раненого и больного ночь просидят. С этими лажу».

Капитан хитровато усмехается: «Я тех, кто постарше годами, да посерьезнее, начальниками назначил. Должностей для них повыдумывал. Старшина барака. Старшой десятки. Ведь у немца дисциплина – первое дело. Раз «герр комендант» в начальство определил, стало быть начальник. Подчиняются. Ну вот с помощью их и навел порядок. Теперь попробуй кто в очередь за водой не сходи. Или пайку хлеба у товарища сопри. Герр старшина или герр десятник такую трепку зададут».

Ходим по баракам, служебным помещениям. Пленным тесно. Но всюду порядок. Соломенные тюфяки, даже если они и лежат на полу, подбиты и застелены старенькими госпитальными одеялами. Заплатанные наволочки и простыни чисто вымыты. Над каждой постелью на гвоздике шинель, пилотка, подшлемник с каской или фуражка. При нашем появлении вскакивают, становятся навытяжку перед своей постелью. Стоят в струнку, не дыша, и провожают глазами.

«Это уже не от меня. Это они сами такое завели, – говорит несколько смущенно комендант. – А я не мешаю. Пусть, раз к такому привыкли.

– Ну, а настроение?

– Разное. Гитлера своего, можно сказать, каждый второй вслух ругает. Но думаю, что некоторые, особенно молодежь, эти больше по подлости, чем от души. А вот те, что постарше… Хорошие люди, доложу я вам, среди них есть. Даже, я бы сказал, мыслящие.

– Побегов не было?

Капитан даже свистнул.

– Какие побеги! – И смеется. – Прошлой ночью четверо сами пришли. Как они там сквозь наши порядки просочились, не знаю. Но так вчетвером и притопали. С оружием в руках. Суют часовому листовку-пропуск. И говорят по-русски: плен, плен. Это русское слово у них теперь хорошо известно».