Мама весь свой отпуск вместе с моей старшей сестрой простояли на Белорусском вокзале за билетами, чтобы отвезти нас на лето к родственникам в Могилевскую область. Стоя в очереди, мама сказала сестре: «Отпуск у меня кончается, поэтому лето вам придется провести в Москве». Мужчина, стоявший рядом в очереди, поинтересовался, где живут родственники. Оказалось, что он едет в том же направлении и даже знает родственников. Он пообещал маме достать билеты и сопровождать нас в дороге. Обещание он выполнил. Поздним вечером 20 июня 1941 года скорый поезд Москва-Минск увозил нас в Белоруссию навстречу войне.

Говорят от судьбы никуда не уйти. Случайное знакомство на вокзале обернулось для меня и моей сестры испытанием, посланным судьбой, через которое мы должны были пройти и выжить.

Предполагалось, что часть лета мы проведем в селе Полуж Краснопольского района Могилевской области, в семье средней сестры мамы Г. И. Канцевой-Тимошенко. Она жила с сыном Анатолием пяти лет и мужем А. Н. Тимошенко, который был директором полужской школы, а она преподавателем в той же школе.

Потом нас должны были отправить к младшей сестре мамы Ф. И. Канцевой в город Чериков Могилевской области, в котором она была секретарем райкома комсомола. Жила она вместе с нашими дедушкой и бабушкой.

Утром 21 июня 1941 года мы были в Орше, где у нас была пересадка, а к вечеру этого дня мы приехали на нашу станцию, где нас встречала тетя. Потом несколько часов ехали на школьной подводе. В Полуж приехали очень поздно.

Проснувшись утром 22 июня, узнали, что началась война. Мне не было еще восьми лет. С первых дней войны Чериков сильно бомбили. Спасаясь от бомбардировок, некоторые жители города перебирались к родственникам в Полуж. Поэтому наша тетя отправила к нам дедушку, недавно перенесшего операцию.

Немцы наступали очень быстро. Эвакуироваться мы не смогли, так как не было транспорта, да и дедушка был очень слаб. Однажды к дому подъехал грузовик, в кузове которого было много людей. Из кабины вышла заведующая Краснопольским роно. Прибежав к нам, она сказала: «Собирайте своих, едем с нами». Тетя велела нам взять необходимое, а сама пошла к грузовику. Вернувшись, она сказала, что мы не можем ехать, так как дедушку негде посадить, а стоять он не сможет. Сестра стала просить отправить нас, меня с нею, но тетя не отпустила.

Школа и дом для учителей стояли у дороги, ведущей из Краснополья на восток. По этой дороге день и ночь двигались отступающие войска и беженцы. Их бомбили и обстреливали немецкие самолеты. Опасаясь бомбардировок и обстрелов, жители Полужа вырыли землянки в поле, в стороне от дороги, ведущей из Краснополья в село. Место для землянок было выбрано с учетом того, чтобы землянки не обстреливались, но была видна дорога, так как предполагали, что немцы придут из Краснополья. Дом тети обстреливался немцами, поэтому мы вместе со всеми выкопали землянку и перебрались туда.

Но еще до этого в Полуж к тете приходила сестра ее мужа и забрала к себе в деревню Толю, сына тетки.

Был конец июля, воинских частей и беженцев не стало. Со дня на день ждали прихода немцев. Был тихий солнечный день, народ вышел из землянок погреться. Примерно часов в 12 дня кто-то на опушке леса увидел мотоциклы с немцами.

Они появились неожиданно с другой стороны, в обход Краснополья. Их было десять человек на мотоциклах. Они направились сразу к землянкам. Приказали всем выйти из землянок и стали забирать все, что было у людей. Люди стояли будто в оцепенении, боясь сдвинуться с места.

Прихватив все что можно, немцы направились в село. Спустя несколько дней обозы с немцами вошли в село. В школе немцы устроили конюшню, а сами расположились в доме учителей.

Жители села вернулись в свои дома, а нам некуда было возвращаться. Какое-то время мы одни оставались в землянке, но это было опасно. Тетя договорилась с женщиной, у которой она до войны покупала молоко, что мы временно поживем у них. Звали ее тетя Мотя Цыбулько. Примерно в конце августа немецкие обозы покинули село. Школа и дом учителей остались разграбленными и разгромленными. Стекла в окнах выбиты, двери разбиты.

Больше оставаться у тети Моти было нельзя, потому что своим пребыванием в ее доме мы подвергали опасности ее и двух ее детей. Мы вернулись в тетину квартиру. По дому гулял ветер, хлопали разбитые окна и двери. Чем могли, забили и завесили окна. Немцы постоянно в селе не находились, а только временами наезжали за продуктами. Убивали и забирали скот и все, что попадалось под руку.

Наступила холодная, сырая осень. В доме было очень холодно, голодно. Жили в постоянной тревоге, ночью не раздевались, взрослые не спали. Я заболела, поднялась высокая температура. Одна нога у меня покраснела и сильно болела. Тетя привела фельдшера, он посмотрел и сказал, что это рожа.

О массовых расстрелах евреев в Краснополье узнали от местных жителей. Они рассказали, что в конце сентября немецкий карательный отряд расстрелял в Краснополье в противотанковых рвах почти все еврейское население. Это были маленькие дети, подростки, инвалиды, женщины и пожилые люди.

Везде развесили объявления о том, что за укрытие и помощь евреям вся семья будет расстреляна вместе с ними, дом сожжен, сдача же «жида» власти вознаградится. Потом стало известно, что под видом отправки на работу немецкий отряд жандармерии расстрелял большую группу женщин и мужчин. В живых оставили лишь специалистов, нужных для обслуживания немецкого гарнизона и полиции.

Дни и ночи мы ожидали, что вот-вот приедут немцы и нас расстреляют. В октябре 1941 года в Краснополье создали гетто. Для него в центре города выделили улицу, огородив ее колючей проволокой. Сюда переселили всех оставшихся в живых евреев. Потом в гетто свезли всех евреев, проживавших в Краснопольском районе.

Среди местных жителей были предатели и пособники оккупантов. Стало известно, что один из бывших сторожей школы ходил в Краснополье и заявил полиции, что в Полуже находятся две еврейские семьи. Это были наша семья и еще одна учительница с маленьким сыном. Все мы с ужасом ожидали своей участи.

Ждать пришлось недолго. Буквально через пару дней в доме послышалась немецкая речь. В квартиру вошли немцы вместе со старостой. Он велел быстро собираться — нас везут в Краснополье. Я была больна и лежала в постели. Сестра меня подняла, замотала ногу в платки, а сверху на летнем пальто тоже завязала платок и посадила на диван. Немцы очень спешили, и все время повторяли: «Шнель, шнель».

От страха, да еще при высокой температуре у меня стали дрожать колени. Впоследствии на протяжении многих лет, как только я садилась, колени начинали дрожать.

Узнав от старосты, что у меня инфекционное заболевание «рожа», немцы велели всем немедленно покинуть дом, кроме меня. Всех увезли. Мне было страшно в темноте и непонятно, почему меня оставили одну. От страха и холода я сжалась в клубок. Слез не было, я окоченела, потеряв способность плакать. Судьба преподнесла мне сильный стресс, но подарила жизнь, поскольку в такой ситуации немцы могли меня застрелить — заразных больных они расстреливали. Ночью раздались шаги, это вернулся из Краснополья староста. Он повез меня к себе домой, в деревню Заборье. Его жена посадила меня на печку, отогрела, накормила, а потом всю ночь заговаривала мне «рожу». После заговора мне стало легче, нога стала меньше болеть. Через несколько дней из Краснополья приехал полицейский с приказом срочно привезти меня к начальнику Пуденкову.

В 1941 году снег выпал рано и сразу наступили морозы. Поэтому на следующий день утром староста завернул меня в тулуп, закопал в сено и повез в Краснополье. По дороге он мне рассказал, что, когда везли родственников в Краснополье, у него в санях была моя сестра, и он посоветовал ей не признаваться, что тетя и дедушка наши родственники, ведь в нашей внешности нет ничего, напоминающего о еврейском происхождении. Была выработана версия, которой должна придерживаться сестра. На основе этой версии сестра находится в тюрьме при полиции, а дедушку и тетю поместили в гетто. Мне он сказал, что в полиции я должна буду говорить следующее: мы из Москвы, ехали на лето к бабушке, не доехали, так как началась война, поезд разбомбили, отступали со всеми беженцами, но в селе Полуж застряли, и эти люди нас приютили. Кроме того, надо сказать, что у вас разные отцы, поскольку вы не похожи и совсем разные — одна черненькая, похожа на украинку, а другая беленькая и похожа на русскую. И еще он сказал, что меня и сестру будут допрашивать в полиции, чтобы определить, кто мы на самом деле.

Всю дорогу, пока мы ехали до полиции, сердце мое трепетало от страха, а колени дрожали. Когда приехали в полицию, полицейский вытащил меня из сена и поставил на снег. Увидев, что у меня на ногах летние сандалии и одна нога замотана большим платком, он спросил, могу ли я идти. Я сказала «нет», решив, что если скажу «нет», то меня не поведут на допрос и староста снова увезет меня к себе. Но на мое «нет», он сказал: тогда я тебя понесу на руках. Так я оказалась в коридоре перед дверью кабинета начальника полиции. Когда меня ввели в кабинет, там два человека сидели за столом. Один пожилой, седой, говорящий по-русски, и немец, у которого с одной стороны груди висело что-то похожее на плетку. Немец что-то сказал по-немецки, и начальник полиции стал мне задавать вопросы. Это были те вопросы, о которых говорил староста и о нашей национальности. Вопрос о моей национальности до войны, когда мы жили в Москве в коммунальной квартире, никогда не вставал. Соседи жили дружно, и никто не говорил: мы русские, а вы евреи. Только оказавшись на оккупированной территории, мы узнали, что немцы убивают людей только за то, что они евреи. Дедушка говорил, что этого не может быть. Он помнил, что в 1918 году немцы не трогали евреев. Начальник полиции многократно задавал мне одни и те же вопросы. Потом он позвонил, пришел полицейский и забрал меня. Он велел мне сидеть у двери, а сам ушел. Появился вместе с моей сестрой и велел ей сидеть рядом со мной, а сам пошел в кабинет. В это время сестра успела мне шепнуть: «Говори все время одно и то же», и ее увели. Когда сестра вышла, меня снова повели в кабинет. Начальник полиции сказал, что сестра все рассказала, и я тоже должна говорить правду. Я ответила, что я и говорила правду. Тогда он мне сказал: вот сейчас мы тебя хорошенько побьем, и ты нам расскажешь настоящую правду. Я заплакала и сказала, что я говорила настоящую правду. Только правду. Себе я представила, что немец снимет с себя плетку и станет меня бить, но этого не произошло. Начальник отправил меня в коридор к сестре. Полицейский снова пошел в кабинет, а когда вышел, то приказал нам идти с ним на улицу. Там стояла запряженная в возок лошадь. Он велел нам садиться и куда-то нас повез.

Мы приехали в место, где дома стояли в один ряд и были огорожены колючей проволокой. У входа стоял часовой. Полицейский привел нас в один из домов и сказал, что мы должны здесь остаться. Так мы попали в еврейское гетто. Дом битком набит людьми, в основном стариками, детей не было. Дедушки и нашей тети в этом доме мы не нашли. Оглядев помещение, сестра заметила немного свободного места в углу у окна. Мне хотелось лечь, но из-за тесноты прилечь на полу было невозможно. И мы сели, тесно прижавшись друг к другу. Сидящие на полу старики находились будто в оцепенении, они не двигались и молчали, а глаза были полны грусти и печали. Свернувшись в клубок и положив голову на колени сестре, я уснула. А когда проснулась, то людей оказалось еще больше. Это вернулись те, что днем где-то работали. Некоторые вокруг что-то ели, но до нас никому не было дела. Никто не спросил, хотим ли мы есть. Еду давали раз в сутки — миску баланды. В гетто голодали. Люди тайком меняли свои вещи на продукты. У нас с сестрой, кроме одежды, которая на нас, никаких вещей не было.

Каждое утро сестру и других молодых и средних лет жителей гетто направляли на разные грязные и тяжелые работы: мыть полы в помещениях, где ночевали немецкие солдаты, и в помещениях полиции; стирать грязное солдатское белье; убирать туалеты; чистить конюшни; пилить, рубить дрова, носить воду; убирать снег на дорогах. Их охраняли полицейские. Тем, кто работал, кроме похлебки давали еще немного хлеба, и сестра делилась со мной. Когда она уходила на работу, я весь день сидела или, сжавшись в клубок, лежала, оберегая наше место. Одна бабушка спросила, почему нога завязана платком. Я сказала, что у меня «рожа». Узнав, что у меня заразная болезнь, люди старались держаться от меня подальше. Как долго это продолжалось, не помню. Но однажды днем пришел полицейский и велел мне идти с ним. Когда вышли на улицу, он посадил меня в запряженные сани и куда-то повез. В голове промелькнула мысль, что везут убивать из-за моей заразной болезни. Полицейский молчал, и я решила спросить, куда меня везут. Он сказал, что до моего выздоровления я и сестра будем жить в другом доме вместе с врачом, который будет меня лечить.

Дверь нам открыл маленький мальчик. Полицейский наказал ему передать маме, что с ними будут жить две девочки — эта и ее старшая сестра, — и ушел. Мальчик рассказал, что ему шесть лет, живет здесь с мамой, она зубной врач. Как потом выяснилось, мать Марика звали Мария Григорьевна Грушевская. Она работала зубным врачом в краснопольской поликлинике, принимала местное население и обслуживала как зубной врач немецкий гарнизон. По просьбе немецкого гарнизонного врача ей с сыном разрешили жить не за колючей проволокой, но под постоянным наблюдением полиции. Ежедневно приходил полицейский проверять, все ли на месте. Кроме этого, напротив дома находилась немецкая полевая жандармерия.

Нам отвели темную комнату (чулан), в которой стоял большой сундук. На нем можно было спать. Но у нас не было ничего, что можно постелить и чем накрыться. Как-то сестра и тетя встретились на одной работе, и сестра попросила у нее одеяло. Вскоре тетя передала нам одеяло. В этом доме было свободно, тепло и чисто, что для моей болезни очень важно. Но с питанием было плохо. Иногда тете удавалось передать сестре немного пшена, чтобы сварить похлебку, а баланду и кусочек хлеба сестра приносила с работы. Сестру посылали чистить овощи на немецкую кухню, а туда приводили работать и девушек из местного населения. Они передавали ей немного продуктов, которые можно было незаметно унести в карманах.

Как только воспаление на ноге стало проходить, тетя Маня сказала, что я уже большая и должна помогать по дому, то есть приносить дрова, протопить печку к ее приходу с работы, наносить воды, раз в неделю вымыть в доме пол.

Зима 1941/42 года выдалась суровой, стояли сильные морозы, и выпало много снега. Мое летнее пальто и летние сандалии, в которых вырезали носки, так как они были мне малы, не годились для хождения по морозу.

Но помимо плохой одежды появилась другая проблема — не хватало сил доставать воду из глубокого колодца. Трудно опускать очень длинный журавель, а еще труднее вытаскивать ведро воды. Поэтому мне приходилось многократно опускать ведро и понемногу поднимать воду. Напротив колодца была немецкая мастерская по ремонту обуви. Когда немцы видели, как я мучаюсь с журавлем, то кто-нибудь из них выходил, доставал ведро воды и доносил до дома. Так что и среди немцев были порядочные люди, и ими руководила человечность.

Однажды, затопив печку, я поставила чугун с водой, чтобы нагреть воду для мытья пола. Когда стала его вынимать, то сил не хватило удержать, и он опрокинулся в печь. Пошел сильный пар, а на мне было платье с короткими рукавами, и пар обжег мне левую руку. Когда я отскочила от печки, то увидела, как кожа вздулась от локтя до кончиков пальцев. В это время пришла с работы тетя Маня. Она срезала ножницами эту кожу и помазала марганцовкой. Боль была ужасная, слезы текли день и ночь. С одной стороны, судьба меня не щадила, посылая одно испытание за другим, но, с другой стороны, и моя болезнь, и этот ожог дали нам возможность жить не в тех невыносимых условиях, что были за колючей проволокой. Не случись этой беды, нас бы обязательно перевели на территорию гетто. Сестре не раз говорили, что, как только я выздоровлю, нас снова переведут туда.

Но время шло. В муках и страданиях рука постепенно заживала. Наступил апрель 1942 года. Пошли слухи, что немецкий гарнизон должен покинуть Краснополье, и поэтому нет необходимости держать большое количество евреев для его обслуживания. Для их ликвидации был вызван карательный отряд. Но когда это случится, никто не знал.

В первых числах мая 1942 года сестру вызвали в полицию, где ей сказали, что мы должны вернуться в гетто. Вечером, придя с работы, сестра объяснила мне, что возвращаться туда нельзя, так как оттуда не выбраться. Поэтому она одна, без меня, вместе нам не уйти далеко, на рассвете покинет Краснополье и направится в Выдренку. Это село, где жили родственники мужа тети. А потом будет искать партизан. «Полицейским, когда они придут за мной, говори, что ты не знаешь, где я. Ты спала, когда сестра уходила на работу».

Полиция хватилась, что сестры нет на работе, где-то в 14-15 часов. К нам сразу приехали на лошадях два полицейских и стали меня расспрашивать о сестре. Я отвечала так, как договорились с ней. Сестру не нашли.

Меня одну не стали забирать в гетто. Жизнь после ухода сестры стала совсем нелегкой. В темной комнате, в которой мы спали, было много крыс. Как только я забиралась с головой под одеяло, они начинали бегать по нему. Заснуть я не могла и всю ночь ждала, чтобы скорее наступило утро. Кроме того, после ухода сестры мне нечего было есть. Тетя Маня вместе с сыном ела в своей комнате. Мне она ничего не предлагала. До войны мы жили очень скромно. Мама растила нас одна. О куске хлеба я не заботилась, его тяжелым трудом зарабатывала мама. Но мне хотелось иметь куклу, такую же, как у соседской девочки, или хотя бы подержать ее. Но мама говорила мне, чтобы я никогда ничего не просила у других, потому что просить некрасиво. Вероятно, это запечатлелось в моей голове на всю жизнь. Но, я думаю, что это Бог забыл наградить меня этой чертой характера. Я вообще не умею ничего просить для себя. Местные люди иногда приносили немного еды. Но это случалось редко. Когда голод становился нестерпимым, желание выжить толкало на рискованные действия. Я решила, что мне надо пойти в Полуж, к тете Моте, у которой мы жили, когда пришли немцы. До села Полуж было километров восемь. Я подумала, что до прихода полицейского успею сходить в Полуж и вернуться. Дорогу до села Полуж из Краснополья я знала. Она была прямая. Я также знала, как дойти огородами и прийти к тете Моте так, чтобы меня никто не видел. Как только тетя Маня ушла на работу, я отправилась в Полуж. Я быстро шла по кустарнику вдоль дороги, местами бежала, держалась на таком расстоянии от дороги, чтобы видеть столб пыли от проезжающих немецких мотоциклов или едущих по дороге местных жителей. Тетя Мотя меня накормила, завязала в платок бутылку молока и вареной картошки, и я отправилась в обратный путь. Мне удалось так же незаметно, как я пришла, уйти из села. Никто не знал о моем отсутствии дома, поскольку я возвратилась до прихода полицейского. За лето 1942 года я совершила несколько таких походов, до тех пор, пока тетя Мотя не прислала двух соседских девочек, которые передали мне, чтобы я больше не приходила: вернулся из плена ее муж и пошел работать в полицию.

Из краснопольских жителей больше всего помню тетю Дуню-милиционершу. Ее так называли, потому что ее муж до войны был милиционером. Она не раз брала меня к себе, кормила, а потом я смотрела за ее маленькой дочкой, пока она работала в огороде. К приходу полицейского она приводила меня в дом к тете Мане. Дом ее был крайним на улице, близко от кладбища. Жила она с двумя детьми — мальчиком шести лет и девочкой полутора лет. Однажды она показала, как можно прийти к ней огородами, и я стала иногда ходить к ней сама. Слухи о скором приезде карателей стали более упорными. Жили в постоянном страхе быть уничтоженными, это могло случиться в любую минуту. Где-то в конце июня или начале июля 1942 года тетя Маня, придя с работы, сказала, что приехали каратели, следовательно, будет очередная акция по уничтожению евреев. На следующий день, уходя на работу, она взяла с собой сына, хотя раньше никогда его не брала.

На улице, у забора дома, в котором мы жили, лежали бревна. У этих бревен обычно собирались и играли дети. Был полдень летнего дня. У бревен собрались дети разного возраста. Я сидела на верхнем ряду бревен у забора и смотрела, как играют дети. В это время подошли два полицейских и направились ко мне. Один из них сказал, что меня вызывают в полицию за продуктами. Но так как я уже знала о приезде карателей, да и продуктов полиция мне не давала никогда, то сразу поняла, что означает это приглашение.

Сидя на верхнем ряду бревен, я повернулась к забору, охватила колья забора руками, расплакалась и плача стала говорить, что никуда не пойду, знаю, зачем меня забирают. Дети, окружив нас, тоже стали громко плакать. Сбежались их родители. Схватили малышей на руки, старших прижали к себе. Но дети продолжали плакать, а их матери молча прижимали их к себе. И я поняла и, наверно, все стоящие рядом тоже, что это конец, но никто об этом вслух не стал говорить.

Прошло столько лет, но я до сих пор помню лица этих полицейских. Один из них, тот, который был пониже, с широким скуластым лицом протянул руки, чтобы оторвать меня от забора, а второй — высокий, со светлыми глазами и волосами тихо сказал: «Оставь, завтра рано придем и заберем, когда никого не будет». И они ушли. А женщины, взяв своих детей, молча разошлись по домам.

Вернувшись в дом, я долго плакала, меня трясло от сознания, что завтра меня расстреляют. Когда успокоилась, то решила, что надо что-то предпринимать самой и ни от кого ничего не ждать. Инстинкт самосохранения и пример ухода сестры, когда ее не нашли, подсказали, что надо бежать из этого страшного места.

Вечером, придя с работы, тетя Маня меня ни о чем не спрашивала. Они с сыном молча ушли в свою комнату. Когда стемнело, я вышла во двор. За сараем было большое картофельное поле. Ярко светила луна. Ботва была высокой, и меня, восьмилетнюю девочку, не видно было в ней. Я бежала по полю, пока были силы, а потом легла на землю в межи среди ботвы. На второй день, когда стемнело, я пошла к тете Дуне, больше мне некуда было идти. Когда поздним вечером я появилась у нее, дети уже спали. Она удивилась, что я жива. Сказала, что теперь я могу не бояться, потому что каратели сразу после расстрела уехали и что дедушку и тетю расстреляли, а Маню с сыном не тронули.

Она накормила меня и разрешила у нее переночевать, но сказала, что я должна вернуться в дом к тете Мане. Вернувшись к тете Мане, я продолжала ходить к тете Дуне, чтобы посидеть с девочкой и, как прежде, возвращалась к приходу полицейского. Однажды, возвращаясь от тети Дуни и уже подойдя к дому, я увидела, что калитка открыта. Заглянув в нее, я увидела, что весь двор заполнен немцами с автоматами. Они не обратили внимания на маленькую светленькую девочку, заглянувшую в калитку. Я бросилась оттуда бежать обратно к тете Дуне. Прибежав к ней, я рассказала об увиденном. Она велела мне сидеть в доме, а сама пошла, узнать что случилось. Вернувшись, сказала, что немцы забрали тетю Маню и Марика, а дом забили. В доме были мои вещи. Я осталась босиком.

И опять я уцелела совершенно случайно. Если бы я пришла чуть раньше, то разделила бы участь тех, кто был в доме. Вскоре стало известно, что их расстреляли. Тетя Дуня сказала, что оставить меня у себя в доме не может, она боится за своих детей, но за огородом, рядом с кладбищем стоит старая копна соломы, где я смогу прятаться.

Так я оказалась без крыши над головой в копне соломы, где мне предстояло ночевать и прятаться от непогоды. Тетя Дуня приносила мне еду, но не каждый день. Оставшись одна, я боялась встречи с незнакомыми людьми. Они могли отвести меня в полицию. Боялась мышей, которых было много в соломе зимой. Вздрагивала от малейшего шороха, страх стал моим постоянным спутником. Я отучилась спать по ночам, и это стало для меня нормальным явлением.

Я была похожа на русскую, поэтому решила, что в случае необходимости буду говорить незнакомым людям, что я беженка и потеряла родных во время эвакуации.

Время шло, наступила осень, стало холодно, шли дожди. Я превратилась в грязную, постоянно дрожавшую от холода девчушку. Однажды был солнечный день, я вылезла из копны, чтобы погреться, и увидела стоявшую рядом женщину. Прятаться было бесполезно. Пришлось рассказать о себе мою версию. Помолчав немного, она сказала: «Будь, что будет, не замерзать же тебе здесь, у меня два мальчика, пусть будет третья девочка. Пойдем со мной».

Я интуитивно почувствовала, что встреча с этой женщиной для меня спасение. Звали ее тетя Настя. Она была не местной, пришла с детьми из сожженной немцами деревни, поселилась в пустом полуразрушенном доме. Чтобы как-то прокормить всех, она помогала людям копать картошку, перекапывать огороды, а чаще всего собирала очистки и другие отходы на помойке немецкой кухни. Все, что варила, приносила в чугунке, ставила его на пол, а мы, дети, как три голодных щенка, набрасывались на него.

От грязи, постоянного недоедания, холода в доме все тело у меня покрылось гнойными нарывами. Голод, холод, нарывы, появившиеся в голове и одежде паразиты не давали покоя круглосуточно. У меня поднялась высокая температура, я бредила, временами теряла сознание.

Тетя Настя переживала, что не может мне помочь. Но поскольку мое состояние было тяжелым, она обратилась к местной жительнице с просьбой помочь девочке, находящейся у нее. Чтобы определить, какая нужна помощь, женщина послала к нам свою дочь. Поговорив с тетей Настей, девушка ушла.

На следующий день ранним утром к тете Насте пришли девушка и ее младший брат и сказали, что забирают меня к себе. На голову мне надели платок так, что видны были только глаза и нос, завернули в тулуп, посадили в санки и повезли к себе. По дороге никто не встретился. Так, примерно в конце ноября 1942 года я оказалась в доме Николая Григорьевича Мельникова, его жены Анастасии Владимировны и их детей — дочери Зины и сына Володи. Жили они в Краснополье по Чериковской улице. Впоследствии Анастасия Владимировна мне рассказала, что когда Зина вернулась от тети Насти, то сразу сказала: «Мама, если мы не заберем девочку к себе, она там погибнет». Вечером на семейном совете все решили, что надо брать к себе.

Когда меня привезли, то сразу остригли волосы и впервые за годы оккупации вымыли. Мою завшивленную одежду сожгли. Одели во все чистое, но и там появились паразиты, казалось, что они лезут прямо из кожи. Расспросив меня, кто я, откуда, как попала в Краснополье, поняли, что меня по известным причинам надо прятать. Эти люди, в такое тяжелое и опасное время, рискуя жизнью своей и своих детей, не побоялись оккупантов, спасая жизнь еврейской девочке.

Мне объяснили, как я должна себя вести и где находиться, когда приходят чужие люди. О приходе чужих меня предупреждали, и я быстро пряталась за печку, в подпол или замаскированный в саду погреб и тихо там сидела до тех пор, пока мне не разрешали выйти. Кроме того, я и сама была очень осторожной, во мне постоянно жил страх, что меня в любой момент могут схватить и расстрелять. Все в доме относились ко мне с большой заботой. В начале меня кормили понемногу, боялись желудочно-кишечных осложнений. Я была сильно истощена. Больше всех за мной ухаживала Зина. Она постоянно отмывала от наросшей коросты, обрабатывала язвы, которыми я была покрыта с головы до пальцев ног, и лечила всеми возможными домашними средствами. Постепенно я стала выздоравливать и избавляться от язв. Долго никто не знал, что я нахожусь у Мельниковых.

Но однажды, это было в конце августа 1943 года, когда немцы уже отступали, пришел краснопольский староста Баев. После разговора с ним у калитки, вернувшись в дом, Анастасия Владимировна сказала, что все срочно должны уходить в лес. Зина и Володя ушли сразу с отцом. После их ухода она велела мне теплее одеться и сказала, что мы из дома будем выходить отдельно — она через калитку, а я в обход по огороду. Она будет меня ждать, но я не должна к ней подходить, а идти за ней на расстоянии. Она вела меня ночевать к своей сестре на другой конец города. На рассвете мы отправились в лес. Из осторожности мы опять шли на расстоянии друг от друга. Потом ползли через обстреливаемое немцами болото. Пули свистели над нашими головами и разрывались за нашими спинами, а мы ползли к лесу.

Когда мы были уже в лесу, Анастасия Владимировна рассказала, что кто-то донес старосте, что они прячут еврейского ребенка. Он велел утром привести жидовочку в полицию, угрожая со всеми расправиться, если они не приведут. После освобождения Краснополья староста Баев был арестован и осужден на 25 лет.

Отступающие немцы бесчинствовали, еще более свирепели бандеровцы и власовцы, сжигавшие дома, забиравшие хлеб и скот. Спасаясь от угона в Германию, многие жители уходили в лес. Жили все вместе. Из лапника елей и веток делали шалаши. Но они не защищали от проливных дождей и холода. В памяти осталось ощущение жуткого холода. Рядом с лесом было картофельное поле. Ночью Николай Григорьевич с Володей ходили копать картошку. Днем копать было опасно, отступающие по дороге немцы убивали всех, кого видели в поле. К лесу они не приближались, боясь партизан. Днем картошку пекли в костре, кипятили в котелке дождевую воду.

В краснопольском лесу находилось очень много местного населения. Когда весть об освобождении Краснополья 1 октября 1943 года распространилась по лесу, народ стал выходить из леса на дорогу, ведущую из Черикова в Краснополье. Казалось, что по этой дороге идет бесконечный поток уставших, грязных, но счастливых людей. Да и сама природа как бы праздновала освобождение — после бесконечных проливных дождей установилась теплая солнечная погода.

Хотя прошло более 60 лет, но в моих детских воспоминаниях остался неизгладимый тяжелый след от увиденного при возвращении в Краснополье.

Слева от дороги на фоне ярко освещенного солнцем багряно-красно-зеленого леса находились противотанковые рвы, в которых расстреливали евреев, партизан и местных жителей за связь с партизанами. Рвы были заполнены кроваво-красной водой. Я не знаю природы этого явления. Но забыть я не смогу никогда.

Пусть мои воспоминания будут данью светлой вечной памяти невинным жертвам, которые покоятся в этих рвах на окраине Краснополья. В нашей памяти, в нашем сердце навеки поселилось глубокое горе, которое залечить нельзя.

Когда вернулись в Краснополье, в доме у Мельниковых жили два офицера Красной Армии. Один из них, майор Чичельницкий, заинтересовался мной оттого, что я, в отличие от всей семьи, говорила на чистом русском языке. Анастасия Владимировна рассказала ему мою историю — еврейской девочки из Москвы, чудом оставшейся живой. Он написал письмо моей маме на наш московский адрес, который я помнила частично: улицу, корпус и номер квартиры, а номер дома забыла. Написал, что я жива, а тетю и дедушку расстреляли, написал и о страданиях, выпавших на мою долю.

Но забрать меня сразу было невозможно. Краснополье находилось в прифронтовой зоне, куда нужен был спецпропуск. Выдать его маме отказали. В то время, когда мама пыталась получить пропуск, муж погибшей маминой сестры А.А. Тимошенко, пытаясь узнать о судьбе своей семьи, получает ответ на свое письмо, в котором ему сообщают, что сын его жив, а жену с ее родственниками расстреляли. Написать об этом маме он не решился, сообщил об этом маминой младшей сестре Ф.И. Канцевой (это письмо сохранилось). Мама написала письмо А.А. Тимошенко, в котором сообщала, что дети живы, и рассказала о ситуации с пропуском. Как военный, он получил пропуск для поездки в Краснополье, получил и разрешение на вывоз двух детей. В феврале 1944 года он привез нас в Москву.

Не знаю, верить ли мне в свою счастливую звезду, но порой верится. Каждый раз, когда уже не оставалось ни капли надежды, и я находилась на грани жизни и смерти, происходило что-то такое, что изменяло ситуацию, и я оставалась жива. Что это? Случайность или высшая сила, которая управляет нашей судьбой, или огромное желание мамы, чтобы дети остались живы. Чья-то рука отводила от меня беду.

Два года жизни на оккупированной территории — это сплошной страх и риск как для спасенных, так и для спасающих. Я благодарна всем людям, рисковавшим жизнью, помогавшим мне выжить в дни войны. Это жительница села Полуж тетя Мотя, жители Краснополья тетя Дуня-милиционерша, тетя Настя, семья Мельниковых. Здесь далеко не весь перечень людей, хоть чем-нибудь старавшихся облегчить мои страдания. Никого из них я не забыла и ничего не забыла.

Пятьдесят три года спустя, в июне 1996 года комиссия по присуждению титула «Праведник народов мира» приняла решение наградить Николая и Анастасию и их детей Владимира и Зинаиду медалью «Праведник народов мира».

К сожалению, всех Мельниковых уже нет в живых. Это были люди большой личной смелости и высоких моральных принципов. Прятать евреев во время фашистской оккупации было смертельно опасным делом. Они по велению совести и сердца прятали, лечили, спасали и спасли от смерти меня — еврейскую девочку. После окончания войны мы стали близкими друзьями с этими мужественными, честными и добрыми людьми. Мы часто встречались и постоянно переписывались. Нет уже в живых Мельниковых Николая и Анастасии и их детей Зинаиды и Владимира, но есть дочери Зинаиды. Есть сын и жена Владимира, добрые отношения, с которыми не прерываются и сейчас.

Моя сестра Вишнева (Гринберг) Роза Сигизмундовна (в мае 1942 года ей было 16 лет) после побега из краснопольского гетто вначале попала в небольшой партизанский отряд в Белоруссии.

Настоящую фамилию она скрыла, так как не все партизанские отряды брали к себе евреев. Она говорила без местного еврейского акцента и внешне больше была похожа на украинку, поэтому и фамилию себе выбрала украинскую «Витко».

Этот маленький партизанский отряд вскоре влился в партизанское соединение под руководством А.Ф. Федорова. В отряде Роза была медсестрой. Она пробыла в отряде до освобождения территории, на которой находился этот отряд.

О том, что сестра жива и что у нее другая фамилия, мама сначала узнала от раненых партизан, которых в Москву доставляли на самолетах. Потом, что сестра жива, мама узнала от самого А.Ф. Федорова, он был вызван в Кремль на совещание руководителей партизанских соединений. Когда он улетал, сестра попросила его передать письмо для мамы в Москве и дала московский телефон и фамилию мамы. Алексей Федорович пригласил маму в гостиницу «Москва». Он рассказал о Розе, передал письмо и спросил, почему у вас разные фамилии. На что мама ответила, что фамилия у дочери ни мамина, ни папина, но, вероятно, так было нужно, а он сказал: «Молодец, правильно сделала».

Когда отряд расформировали, она назвала свою настоящую фамилию. Сестра имеет награды: орден Отечественной войны 2-й степени, медаль «За боевые заслуги», медаль «Партизан Великой Отечественной войны». В настоящее время сестра живет в Подмосковье. Все пережитое дает о себе знать, она инвалид второй группы.

Может быть, кому-то мои воспоминания покажутся перечнем сухих фактов биографии, но для меня это вехи моего голодного и растоптанного детства, когда я чудом осталась жива.

По возвращении в Москву в 1944 году я пошла в первый класс. Окончив школу, поступила в техникум, потом в институт. Всю жизнь проработала в научно-исследовательском институте, начиная с должности техника и заканчивая старшим научным сотрудником.

Гринберг Евгения Сигизмундовна